Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
— А это еще в чей огород? — резко поворачивался Липан.
— Всяких книжников да мудрецов.
— Вон оно что! И кто же они такие, книжники да мудрецы?
— Кто, кто! Знать птицу по перьям, а молодца по речам.
— Ох, жена, опять томит тебя лукавый.
— А как же! Вот он передо мной, вылитый…
Эта сказка, эти свалки да перепалки вспоминались теперь Витории, жене Некифора Липана. Сидя на завалинке осенним днем, она пряла куделю. Карие ее глаза, в которых словно отражалось каштановое сияние волос, невидяще смотрели вдаль. Веретено крутилось споро, но она о нем забыла. Разбросанное по крутояру село у самой бровки еловой пущи, обведенные дощатым забором хатенки под драночными крышами, молнией сверкавшая в низине между скалами река Таркэу — все было окутано тьмой. Пронзительно ясные, молодые еще глаза женщины пытались заглянуть в пределы неведомого. Некифор Липан отправился за овцами в Дорну, вот уж андреев день на подходе, а о мужике ни слуху ни духу. Томимая одиночеством, Витория старалась мысленно дотянуться до него. Лица увидеть не удалось, но голос долетел до слуха. Именно так сказывал он свою притчу; она добавила лишь слова насчет полей, хлебов да ласковых рек. Было в них ее давнее заветное желание, и, повторяя эти слова про себя, она чувствовала, что глаза подернулись пеленой. Жизнь горцев, особливо женщин, полна невзгод. Нередко вдовеют до срока, как она теперь.
Топоры да герлыга кормят жителей нагорья. Топором валят ели в чащобе. Везут их к берегам Бистрицы, а там вяжут плоты и гонят по волнам до самого города Галац, на краю света. Те, что потолковее, заводят овчарни в горах. Живут в безлюдье наедине с богом, покуда дни не пойдут на убыль. К зиме спускаются в низины, укрывают отары в приречных камышах. Там жизнь вольготней, там и хотелось бы ей век вековать, да не суждено: летом жарко, к тому же горец, что ель, глубоко врастает в родную почву.
Некифор Липан всегда умело овчарничал: на кошарах был добрый порядок, чабаны — смирные. Гуртоправы не только умели сказки сказывать, они знали тайны изготовления кислого молока и бурдючного сыра. То и дело приходили письма из дальних городов с чудными названиями — люди просили прислать сыру. Липан тут же отправлялся к отцу Дэнилэ, чтобы узнать, о чем речь, затем заглядывал в корчму — пропустить стакан с другими горцами, такими же добрыми выпивохами. Как только в верховьях Таркэу разносился слух, что Липан получил денежную весть, к корчме — будто пригнанные речной волной — поспешали музыканты. Домой муж являлся поздно, навеселе. Витория на считала нужным скрывать досаду. «Опять в тебе бесы разыгрались», — смеялся он, поглаживая густые обвислые усы. Черные усы да глаза под мохнатыми бровями, вся стать этого приземистого и широкоплечего горца вызывали у нее чувство острое и неистовое: вот уже более двадцати лет она любила его. Любила в молодости, любила и теперь, когда выросли дети. Видя ее такой злющей и бранчливой, Липан решал, что самая пора изгнать из нее хотя бы часть бесов. Для этого он пускал в ход два не столь уж разных средства: первое называлось таской обыкновенной, второе — таской, каких мало, или пронеси и помилуй.
Женщина покорно сносила побои, но головы не склоняла, и бесы оставались при ней. А Некифор Липан быстро остывал, угрызаясь раскаяньем и печалью, и жизнь снова становилась легкой и приятной, как в той притче старого гуртоправа.
Дом был — полная чаша: в комнатах — шерстяные покрывала, на чердаке связки мерлушек и смушек, в горах — отары. Завелись и деньги — припрятанные под пеплом на дне бадейки. От молока, брынзы, мяса порванных волками овец с души воротило — и потому они привозили из низин овощи. Оттуда же — с широких, залитых солнцем равнин — привозили и кукурузную муку. Иногда туда ездила сама Витория, вела за собой пять горных лошадок. На первой сама по-мужски сидела, остальные понуро плелись следом, привязанные поводьями к хвосту передней.
Из семерых детей, которыми наградило их небо, в живых остались двое. Остальные умерли от кори и дифтерита; имена их и лица стерлись в памяти, исчезли заодно с цветами, бабочками и ягнятами минувших дней. Липан больше любил девчонку, она была годами постарше и звалась Минодорой — имя это он услышал у монахинь Агапиевской обители, и оно ему понравилось. Парня звали Георгицэ, мать холила его, не давала в обиду, когда в глазах Некифора Липана загорались зловещие огоньки.
Имя это, Георгицэ, было Витории особенно дорого: то было подлинное, хотя и тайное имя самого Некифора Липана. Так нарекли его крестные и священник, свершивший над ним таинство крещения во имя истинной веры. На четвертом году жизни, однако, ребенок тяжко заболел и до того стал плох, что пришлось спешно призвать священника для елеосвящения. Тогда-то, после соборования маслом, и явилась старая цыганка, жена Лазара Кобзару, и мать продала ей ребенка за медную денежку. Получив ребенка через окно, Кобзариха дунула ему в лоб, шепнула нужные заговорные слова и изменила ему имя, дабы смерть и хвори не узнали его. С той поры и стали звать его Некифором. Но когда они оставались вдвоем и никто не слышал, она звала его Георгицэ, и голос ее при этом сладко замирал. Эту сладкую напевность унаследовал и сын.
Сын спустился с гуртами, чабанами, ослами и сторожевыми псами на зимовку к заводям Жижии. Место называлось Кристешть, и от него до Ясс — рукой подать. Отец велел дожидаться там его приезда — надо было рассчитаться за камышовые кошары, сено и чабанам заплатить. И вот — сколько времени прошло, а Некифор и там не показывался, и сын все ждет и не может воротиться домой.
Прошлыми днями пришло письмо, и прочитал его все тот же отец Дэнилэ. Сын отписывал, что ждет отца, деньги, мол, нужны, чтобы расплатиться с пастухами да и с хозяином заводи.
«А овцы здоровы, — уведомлял он, — и мы, хвала богу, тоже; и время погожее, а по дому скучаем. Целую руку, матушка, целую руку, отец».
Так было сказано в письме Георгицэ, и Витория знала все эти слова на память. Стало быть, Некифор и там не объявлялся. Почему же он мешкает? Кто его знает. Свет велик, и скверны в нем много.
На третий день после того первого письма почтальон опять затрубил на галечном берегу. Витория спустилась к реке и получила другое письмо. То был ответ гуртоправа Алексы, написанный рукой парня. Выходит, письмо сыновье, а слова гуртоправа.
